явь со снами
AU на мультфильм "Хранители снов". Кроссовер не ставлю, ибо от мультика остались только должности и привязки к сюжету.
Автор знает, что упорот, автору нравится.
"Одиночество", Ло (Кромешник)/Санджи (Джек Фрост)
2465 слов, мини
читать дальше— Под кроватью никого нет, дорогая, — говорит уставшая мать своей дочери. Она останавливается на пороге и предупреждает: — Я выключаю свет.
— Мам, нет! Он правда есть, просто прячется! В шкафу и под кроватью, он стучится в окно…
Мать тяжело вздыхает.
— Мне жаль, что мы с отцом пугали тебя Бугимэном. Его не существует, тебе нечего бояться. Так что спи. Доброй ночи.
Она уходит, погасив, как и обещала, свет, а девочка испуганно вжимает голову в плечи и натягивает одеяло до самых бровей. Взрослые никогда не верят. Сколько раз девочка говорила матери, что в шкафу копошится не моль, а живые тени, сколько просила оставлять ночник в виде сердца включённым на ночь, всё без толку. Мама не видит высокой худой тени, что каждую ночь появляется у изголовья кровати и склоняется над ней, словно пытаясь обнять. Мама не слышит скрипа половиц, жуткого стука скрюченными бледными пальцами в стекло, вкрадчивого шёпота из-под кровати. Наверное, когда она сама была маленькой, то боялась темноты ничуть не меньше, может даже больше, пряталась под одеялом или просилась спать к своим родителям. Но теперь ей и в голову не приходит, как страшно лежать и чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд.
Девочка жалобно спрашивает у темноты:
— Ты заберёшь меня?
Темнота удивлённо изгибается, смеётся невесело.
А может, это ветер из приоткрытого окна задевает занавески и доносит голоса из соседнего дома.
Девочка накрывается с головой, прижимает к себе плюшевого белого медведя, надеясь на его защиту, и забывается тяжёлым, беспокойным сном. Ей снятся кошмары.
На стекле вдруг появляется изморозь. Иней захватывает пядь за пядью, рисует причудливые узоры, а затем окно бесшумно распахивается, впуская морозный воздух и сотканную из тысяч снежинок фигуру.
Ночной гость сидит на подоконнике, недовольно глядя на притаившиеся в углах тени. Они затаились, выжидают. Если прислушаться, можно услышать кроме сиплых вздохов девочки, едва заметный шелест — это переплетаются под кроватью тени, стекаются в одну плотную и непроглядно-чёрную кляксу. По стене скользит самая густая, чёрная тень, наклоняется к девочке, но резко вскидывает голову и усмехается. Острая прорезь рта рассекает лицо почти напополам.
— Сейчас моё время, — шепчет темнота обманчиво приветливо. — И я не делаю ничего плохого. Просто смотрю её сны. Они довольно занимательны, если ты хочешь знать.
— Ты пугаешь юную леди, — зло бросает ночной гость и одним плавным движением прыгает на теневые кляксы. Они испуганно отшатываются от его ног, жмутся поближе к кровати и своему хозяину, складываются то в ощерившего пасть пса, то в гигантского паука, то в жуткие когтистые руки.
— Поверь, меня питает не только её страх, — речь тени сладка и тягуча, в ней не слышно ни напряжения, ни опаски. Он словно не замечает угрожающего синего свечения от посоха собеседника, ярости в глазах, холода, что медленно заползает под одеяло к ребёнку. Духи, как они, не чувствуют холода, голода, боли. Им неведомы человеческие чувства, они могут их только имитировать… И лишь страх находит лазейки в их души. Порой самые невероятные.
— Ты тоже боишься, Санджи-я. Насекомые, я прав? Неужели ты хочешь, чтобы твой самый страшный кошмар стал реальностью?
Тень отлепляется от стены нарочито медленно. Руки обретают плотность, глаза мягко сверкают в полумраке расплавленным золотом. Им по-прежнему пугают детей, и пусть не все уже боятся темноты, настоящий Мастер Кошмаров способен подобрать для каждого что-то своё. Индивидуальное видение, от которого волосы встанут дыбом.
— Не трогай девочку, — с потолка на тонкой нити паутины спускается паук и хватается лапами за толстовку Санджи. За ним падают ещё и ещё, целое живое море пауков, которое облепляет Санджи волосы, лицо, забирается в уши и рот. От крика удерживают чужие крепкие руки; его волокут прочь от комнаты девочки, напуганной достаточно, чтобы считать ночную охоту удачной. Пауки исчезают, разлетаются чёрными нитями и сливаются с длинным плащом Кромешника. Всего лишь иллюзия, воплощение потаённых, тщательно скрываемых ото всех страхов. Санджи бесит эта манера Ло издеваться над ним, колоть в уязвимые места и разводить после руками, мол, а я же предупреждал. И ещё сильнее раздражает такое небрежное отношение. Будто бы он пустое место! Впрочем, так оно и есть…
На крышу Санджи приземляется сам: скользит по тонкому слою льда, кувыркается в воздухе и замирает сгустком напряжения на печной трубе. Навершие посоха утыкается прямо в грудь Ло, но тот выглядит невозмутимо и спокойно, как обычно. Кончиком пальца отодвигает посох в сторону, скалит острые зубы и иронично изгибает бровь. В искусстве немой речи он мог соревноваться с Песочником, но они успешно избегают друг друга уже лет пятьсот, не меньше. Слишком похожие сферы влияния, а победитель может быть только один.
— Твой страх горчит, — говорит вдруг Ло непонятно зачем. — Я чую его за несколько миль. Он такой сильный и терпкий, а ещё ледяной, что у меня сводит зубы.
— Я тебя не боюсь.
Ло пожимает острыми плечами, усаживается на крышу, скрестив ноги, и хлопает по черепице рядом с собой.
— Меня — нет. Но того, что я делаю. Или могу сделать. Забавно, не находишь? Мы уже столько лет знаем друг друга. Неужели ты до сих пор не привык?
Санджи хочется создать под Ло целое ледяное озеро и посмотреть, как высокая, но крепко сложенная фигура распятой ласточкой летит прямо в сугроб. Наверняка он будет отплёвываться и ругаться так, что во всём квартале погаснут фонари и перегорят телевизоры. Само Зло во плоти, тот, чьим именем пугают до сих пор, он терпеть не может попадать в нелепые или глупые ситуации. Санджи ни разу за сотни лет не слышал его смеха, не видел весёлых искр в глазах. Может, Трафальгар Ло, или, как его называют люди, Кромешник, вовсе не умеет смеяться и дурачиться.
По статусу не положено.
— К тебе сложно привыкнуть. И вообще, назови хоть одну причину, по которой я не должен тебя заморозить или скинуть с крыши. Мы ведь враги.
Да, они победили — давно, восемь лет назад. Или десять? Санджи давно потерял счёт времени. Для него недели длились секунду, а месяца — несколько ударов сердца, за которые столько всего можно успеть! Он купался в ледяных северных ветрах, пил тёплые южные и кувыркался наперегонки с вьюгами и метелями над заснеженными бескрайними равнинами. У него не было дома в привычном людям понимании этого слова, и друзей тоже не было. Принцип жизни «развлеки себя сам» работал безотказно и пока что Санджи всё устраивало. Лишь беспричинная грусть охватывала иногда и ещё страх — но природу его он понимал намного хуже, чем Ло, сидящий рядом и пилящий взглядом Луну.
— Кто прошлое помянет… Я выполняю свою работу, ты — свою. Хотя, судя по твоим забавам, ты понятия не имеешь об ответственности и серьёзности.
Ло обожает поучать. Что ни спроси — услышишь лекцию и подробный разбор всего, что ты когда-либо сделал или не сделал. Более помешанного на своей сути существа найти сложно. Даже Северянин весь год мотается по миру, скидывая работу на эльфов и йети, а его праздник один из самых важных для детей. Иногда Санджи искренне не понимает, почему Ло не стал Хранителем — Кошмаров, отчего нет-то? — а затем вспоминает, как чёрный и золотой песок едва не уничтожили друг друга, и становится ясно, что в старых сараях и гнилых подвалах скрываться Трафальгару придётся ещё очень, очень долго.
Но он набирает силы — пьёт их жадно, до дна, находит самые жалкие, едва заметные паутинки страха. У него чутьё на такие вещи. Поэтому он всегда знает, куда занесёт ветер Санджи, потому они сталкиваются чаще, чем позволяет хрупкий, как весенний лёд, нейтралитет.
Ло что-то от него нужно.
Санджи догадывается, что. Но не произнесёт этого вслух ни за искреннюю улыбку на бледных губах, ни за хриплый смех.
Вместо пикировки Санджи болтает в воздухе ногами. Под его ладонью крыша промерзает до самых свай. Изморозь ползёт к пальцам Ло, обнимает их и течёт выше — а тьма, не чувствуя угрозы, позволяет сковать себя, обратить в нечто новое, красивое в своём безумии.
Золотые глаза смотрят в упор, проникают в душу. Санджи сипло втягивает морозный воздух, давится им и кашляет. Стыдно бояться таких глупостей:
насекомые, подумаешь!.. Но Ло не отворачивается, и Санджи завороженно следит за тем, что творит его собственная вышедшая из-под контроля сила. Половина лица Ло замерзает, становится прозрачной и хрупкой, а вторая затягивается чернотой, такой плотной и вязкой, что взгляд застревает в ней, как в паутине.
— Красиво, — слова слетают с губ вместе с облачком пара.
— Я знаю, — ухмыляется этот самодовольный засранец и придвигается ближе. Берёт руку Санджи в свою и целует ледяные пальцы так, что место поцелуя словно взрывается крохотным пожаром, вспышкой сверхновой звезды. У Санджи перед глазами летают чёрные бабочки, а Ло наклоняется к самому уху и шепчет что-то вкрадчивое, пугающее до мурашек, но привлекательное и заманчивое.
Страх, сжимающий сердце острыми иглами, медленно отступает.
Они исчезают с крыши одновременно. Ло проваливается в тени, а Санджи взмывает вверх, подхваченный задирой-ветром. Улицы пустынны, но даже будь они полны народа, никто не заметит двух фигур, не спеша скользящих по запорошенной снегом дороге. В них верят, но не видят. Триста лет назад Санджи это обижало до слёз. Он умолял, просил, кружил детей и взрослых в метели, швырял им в лица снежки, но они оставались слепы и глухи. Прошло двести лет, Санджи понял, что бесполезно стучаться в запертые двери, надо искать другие пути. Он воспарял вверх, стучался в окна, оставлял морозные послания и целовал прекрасных леди в щёки. Румянец шёл им невероятно, но даже после поцелуев ледяного духа они не замечали его — и проходили насквозь, принося не физическую, но какую-то иную боль.
Ещё сто лет Санджи вместе с Аокидзи путешествовал по миру — слушал, смотрел, запоминал. Учился понимать людей, вспоминал, каково это — любить, несмотря. Пытался воскресить почти забытые воспоминания о том, как быть человеком. Всякий раз память сопротивлялась, но хватало и крох, чтобы не опустить руки.
А потом случился Ло. Кромешник. Бугимэн, тень которого стала и ужасом, и избавлением.
Он был таким же. Он и сейчас есть, в смысле, и будет всегда, даже когда сам Санджи и Земля исчезнут, но… В нём наконец-то почудился долгожданный, такой необходимый ответ. Интуитивной Санджи все эти годы тянулся к Хранителям, но ни один из них не мог понять его до конца. Развеять печать и ободрить. Слова утешения тонули в бездонной проруби, а равнодушно-насмешливое «Я не буду тебя замечать» всколыхнуло воду и вытолкнуло на поверхность. Санджи сполна наглотался ироничного яда, почувствовал на своей шкуре силу чёрного песка, а затем увидел на резко побледневшем лице свой собственный страх.
Когда сквозь Ло пробежал ребёнок.
Когда в него, Бугимэна, перестали верить.
Глупо жалеть врага. И уж тем более сочувствовать. Но не за этим Санджи ищет с ним встреч, и не потому Ло всякий раз притворяется, будто совсем не рад его видеть.
Они имитируют человеческие чувства превосходно. Не помнят или не знают, что значит доверять, любить, обижаться или надеяться, но изо всех сил стараются казаться нормальными.
— Мы слишком сильно отличаемся от остальных Хранителей.
Ло говорит тихо, по его лицу сложно что-то понять. Если бы Санджи знал его чуть хуже, то решил бы, что ему тоскливо и одиноко. Да, Ло способен обижаться, прятаться в тенях и сидеть возле стен поломанной куклой, если у него не осталось сил, чтобы насылать на людей кошмары. Он всё это может, но иногда, когда они с Санджи бредут вот так по заснеженному городу, начинает негромко рассуждать — и ничего серьёзного за этим не стоит. Никаких планов по захвату мира, уничтожению детской веры и надежды. Просто Ло хочется с кем-нибудь поговорить, кроме своих кошмаров в виде коней, собак и драконов. У него в подземных пещерах темно и сухо, а ещё безумно скучно, так что Санджи ни капли не удивлён. А ещё он не смущён тем, что Ло тянется к его руке своей, чтобы переплести пальцы.
— И?
— У нас иные роли. Мы делаем их свет ярче, сильнее. Твой смех оттеняет грусть, мои страхи напоминают о том, сколько счастья дарят простые, в общем-то, вещи. Без этого люди давно бы воспринимали рождественские или пасхальные чудеса как должное. А Фей лишился бы своих драгоценных зубов.
— Он едва не лишился их в прошлый раз, когда ты врезал ему по лицу. Зачем? Он ведь совсем кроха!
Ло корчит недовольную гримасу, словно ему в рот пытаются засунуть кислющий лимон.
— Шестьсот лет назад он был намного больше, поверь мне. Столько розовых перьев не выдерживала ничья психика. А ударил я, потому что его улыбка меня бесит. Хотя бы один зуб выпал, кстати?
Санджи вспоминает лицо Фея в тот момент, когда Ло двинул ему в челюсть, нагло ухмыльнулся и смылся через тени, и заливисто хохочет. Ему вторит вьюга, сильный порыв ветра подхватывает охапку снега и рассыпает сверху причудливой пыльцой. Волосы Ло моментально покрываются инеем.
— Даже два. Он обещал найти тебя и засунуть под самую яркую лампу, какую только достанет. На твоём месте я был бы начеку.
Снег стремительно тает, ручейки талой воды стекают по лбу и переносице Ло, собираются крохотными озёрами над обнажёнными ключицами. Что за идиотская манера ходить полуголым, словно кроме этого глухого, как сама ночь, плаща на нём ничего больше нет! А может, и правда нет. Разве что штаны, но их Санджи ни разу не видел.
— Я не помню, когда в последний раз нормально спал, — жалуется Ло вдруг и глаза его — уже серебряные — загораются древней, нечеловеческой обречённостью. — Кажется, я вовсе не сплю и не вижу снов. Даже кошмаров.
Никто из Хранителей не видит снов. Песочник говорит, что это нормально и не о чем беспокоиться, но всё равно остаётся ощущение, будто тебя жестоко обманули.
— И как это связано с моим предупреждением?
Они проходят под фонарём. Мягкий свет бросает причудливые тени на искрящийся снег, где-то на границе между «светло» и «глаз выколи» происходит странное: тени тянут худые руки к промёрзшему насквозь фонарному столбу, опутывают его, словно змеи, а затем гасят, погружая крохотный пятачок улицы в настоящую темноту. Санджи неуютно и почти страшно. Он зябко передёргивает плечами и понимает, что причина не в холоде.
Ночь — его время. В темноте он невидим, но осязаем, беззвучен, но слова его змеиным шипением добираются до ушей и царапают кромку уха острым языком. По щеке скользят едва тёплые пальцы, намного теплее, чем кожа самого Санджи. От давления ногтя на бледной коже появляется розовый след и не спешит исчезать, словно эта болезненная ласка нужна в первую очередь Санджи, а не повелителю кошмаров.
— Ну что, что ты хочешь?
А вместо ответа тьма сверкает серебряным и золотым глазом. Белеет широкая ухмылка.
— Скажи, тебе страшно?
Тени обнимают за плечи ласково, поддерживают и не отпускают. Санджи замирает в пугающих объятиях, стискивает пальцами посох до боли, а затем медленно расслабляется, чувствуя спиной уверенную, плотную темноту. Сердце у Ло не бьётся уже тысячи лет — он ведь не человек. Но и ему хочется иногда поговорить, обнять, напугать, а затем приласкать. Это его природа. То, за что все дети и взрослые мира боятся темноты.
А сама тьма боится одиночества.
— Очень страшно, — на остром плече Ло-Кромешника очень удобно. Он может, конечно, затянуть в тень и выкинуть оттуда где-нибудь в Альпах или под кроватью, чей владелец видит пятый сладкий сон, но пока чёрные руки мирно обхватывают талию Санджи, а вкрадчивый шёпот льётся в уши, убаюкивая и бодря одновременно. — Я могу даже сделать вид, будто ты страшилище жуткое и что твои глаза мне совсем не нравится. Но давай лучше помолчим.
Ло польщёно щурится, хмыкает и всё-таки уволакивает Санджи в тень.
Под погасшим фонарём остаётся чёрно-синяя изморозь, на которую пролетающий мимо Песочник косится с неодобрением, но ничего не говорит. Над его головой бешено сменяются картинки, предупреждая, чтобы оба не портили чудесную ночь другим, а в ответ ему заливисто хохочет вьюга и тени деревьев по-мальчишечьи дерзко показывают средние ветки-пальцы.
Автор знает, что упорот, автору нравится.
"Одиночество", Ло (Кромешник)/Санджи (Джек Фрост)
2465 слов, мини
читать дальше— Под кроватью никого нет, дорогая, — говорит уставшая мать своей дочери. Она останавливается на пороге и предупреждает: — Я выключаю свет.
— Мам, нет! Он правда есть, просто прячется! В шкафу и под кроватью, он стучится в окно…
Мать тяжело вздыхает.
— Мне жаль, что мы с отцом пугали тебя Бугимэном. Его не существует, тебе нечего бояться. Так что спи. Доброй ночи.
Она уходит, погасив, как и обещала, свет, а девочка испуганно вжимает голову в плечи и натягивает одеяло до самых бровей. Взрослые никогда не верят. Сколько раз девочка говорила матери, что в шкафу копошится не моль, а живые тени, сколько просила оставлять ночник в виде сердца включённым на ночь, всё без толку. Мама не видит высокой худой тени, что каждую ночь появляется у изголовья кровати и склоняется над ней, словно пытаясь обнять. Мама не слышит скрипа половиц, жуткого стука скрюченными бледными пальцами в стекло, вкрадчивого шёпота из-под кровати. Наверное, когда она сама была маленькой, то боялась темноты ничуть не меньше, может даже больше, пряталась под одеялом или просилась спать к своим родителям. Но теперь ей и в голову не приходит, как страшно лежать и чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд.
Девочка жалобно спрашивает у темноты:
— Ты заберёшь меня?
Темнота удивлённо изгибается, смеётся невесело.
А может, это ветер из приоткрытого окна задевает занавески и доносит голоса из соседнего дома.
Девочка накрывается с головой, прижимает к себе плюшевого белого медведя, надеясь на его защиту, и забывается тяжёлым, беспокойным сном. Ей снятся кошмары.
На стекле вдруг появляется изморозь. Иней захватывает пядь за пядью, рисует причудливые узоры, а затем окно бесшумно распахивается, впуская морозный воздух и сотканную из тысяч снежинок фигуру.
Ночной гость сидит на подоконнике, недовольно глядя на притаившиеся в углах тени. Они затаились, выжидают. Если прислушаться, можно услышать кроме сиплых вздохов девочки, едва заметный шелест — это переплетаются под кроватью тени, стекаются в одну плотную и непроглядно-чёрную кляксу. По стене скользит самая густая, чёрная тень, наклоняется к девочке, но резко вскидывает голову и усмехается. Острая прорезь рта рассекает лицо почти напополам.
— Сейчас моё время, — шепчет темнота обманчиво приветливо. — И я не делаю ничего плохого. Просто смотрю её сны. Они довольно занимательны, если ты хочешь знать.
— Ты пугаешь юную леди, — зло бросает ночной гость и одним плавным движением прыгает на теневые кляксы. Они испуганно отшатываются от его ног, жмутся поближе к кровати и своему хозяину, складываются то в ощерившего пасть пса, то в гигантского паука, то в жуткие когтистые руки.
— Поверь, меня питает не только её страх, — речь тени сладка и тягуча, в ней не слышно ни напряжения, ни опаски. Он словно не замечает угрожающего синего свечения от посоха собеседника, ярости в глазах, холода, что медленно заползает под одеяло к ребёнку. Духи, как они, не чувствуют холода, голода, боли. Им неведомы человеческие чувства, они могут их только имитировать… И лишь страх находит лазейки в их души. Порой самые невероятные.
— Ты тоже боишься, Санджи-я. Насекомые, я прав? Неужели ты хочешь, чтобы твой самый страшный кошмар стал реальностью?
Тень отлепляется от стены нарочито медленно. Руки обретают плотность, глаза мягко сверкают в полумраке расплавленным золотом. Им по-прежнему пугают детей, и пусть не все уже боятся темноты, настоящий Мастер Кошмаров способен подобрать для каждого что-то своё. Индивидуальное видение, от которого волосы встанут дыбом.
— Не трогай девочку, — с потолка на тонкой нити паутины спускается паук и хватается лапами за толстовку Санджи. За ним падают ещё и ещё, целое живое море пауков, которое облепляет Санджи волосы, лицо, забирается в уши и рот. От крика удерживают чужие крепкие руки; его волокут прочь от комнаты девочки, напуганной достаточно, чтобы считать ночную охоту удачной. Пауки исчезают, разлетаются чёрными нитями и сливаются с длинным плащом Кромешника. Всего лишь иллюзия, воплощение потаённых, тщательно скрываемых ото всех страхов. Санджи бесит эта манера Ло издеваться над ним, колоть в уязвимые места и разводить после руками, мол, а я же предупреждал. И ещё сильнее раздражает такое небрежное отношение. Будто бы он пустое место! Впрочем, так оно и есть…
На крышу Санджи приземляется сам: скользит по тонкому слою льда, кувыркается в воздухе и замирает сгустком напряжения на печной трубе. Навершие посоха утыкается прямо в грудь Ло, но тот выглядит невозмутимо и спокойно, как обычно. Кончиком пальца отодвигает посох в сторону, скалит острые зубы и иронично изгибает бровь. В искусстве немой речи он мог соревноваться с Песочником, но они успешно избегают друг друга уже лет пятьсот, не меньше. Слишком похожие сферы влияния, а победитель может быть только один.
— Твой страх горчит, — говорит вдруг Ло непонятно зачем. — Я чую его за несколько миль. Он такой сильный и терпкий, а ещё ледяной, что у меня сводит зубы.
— Я тебя не боюсь.
Ло пожимает острыми плечами, усаживается на крышу, скрестив ноги, и хлопает по черепице рядом с собой.
— Меня — нет. Но того, что я делаю. Или могу сделать. Забавно, не находишь? Мы уже столько лет знаем друг друга. Неужели ты до сих пор не привык?
Санджи хочется создать под Ло целое ледяное озеро и посмотреть, как высокая, но крепко сложенная фигура распятой ласточкой летит прямо в сугроб. Наверняка он будет отплёвываться и ругаться так, что во всём квартале погаснут фонари и перегорят телевизоры. Само Зло во плоти, тот, чьим именем пугают до сих пор, он терпеть не может попадать в нелепые или глупые ситуации. Санджи ни разу за сотни лет не слышал его смеха, не видел весёлых искр в глазах. Может, Трафальгар Ло, или, как его называют люди, Кромешник, вовсе не умеет смеяться и дурачиться.
По статусу не положено.
— К тебе сложно привыкнуть. И вообще, назови хоть одну причину, по которой я не должен тебя заморозить или скинуть с крыши. Мы ведь враги.
Да, они победили — давно, восемь лет назад. Или десять? Санджи давно потерял счёт времени. Для него недели длились секунду, а месяца — несколько ударов сердца, за которые столько всего можно успеть! Он купался в ледяных северных ветрах, пил тёплые южные и кувыркался наперегонки с вьюгами и метелями над заснеженными бескрайними равнинами. У него не было дома в привычном людям понимании этого слова, и друзей тоже не было. Принцип жизни «развлеки себя сам» работал безотказно и пока что Санджи всё устраивало. Лишь беспричинная грусть охватывала иногда и ещё страх — но природу его он понимал намного хуже, чем Ло, сидящий рядом и пилящий взглядом Луну.
— Кто прошлое помянет… Я выполняю свою работу, ты — свою. Хотя, судя по твоим забавам, ты понятия не имеешь об ответственности и серьёзности.
Ло обожает поучать. Что ни спроси — услышишь лекцию и подробный разбор всего, что ты когда-либо сделал или не сделал. Более помешанного на своей сути существа найти сложно. Даже Северянин весь год мотается по миру, скидывая работу на эльфов и йети, а его праздник один из самых важных для детей. Иногда Санджи искренне не понимает, почему Ло не стал Хранителем — Кошмаров, отчего нет-то? — а затем вспоминает, как чёрный и золотой песок едва не уничтожили друг друга, и становится ясно, что в старых сараях и гнилых подвалах скрываться Трафальгару придётся ещё очень, очень долго.
Но он набирает силы — пьёт их жадно, до дна, находит самые жалкие, едва заметные паутинки страха. У него чутьё на такие вещи. Поэтому он всегда знает, куда занесёт ветер Санджи, потому они сталкиваются чаще, чем позволяет хрупкий, как весенний лёд, нейтралитет.
Ло что-то от него нужно.
Санджи догадывается, что. Но не произнесёт этого вслух ни за искреннюю улыбку на бледных губах, ни за хриплый смех.
Вместо пикировки Санджи болтает в воздухе ногами. Под его ладонью крыша промерзает до самых свай. Изморозь ползёт к пальцам Ло, обнимает их и течёт выше — а тьма, не чувствуя угрозы, позволяет сковать себя, обратить в нечто новое, красивое в своём безумии.
Золотые глаза смотрят в упор, проникают в душу. Санджи сипло втягивает морозный воздух, давится им и кашляет. Стыдно бояться таких глупостей:
насекомые, подумаешь!.. Но Ло не отворачивается, и Санджи завороженно следит за тем, что творит его собственная вышедшая из-под контроля сила. Половина лица Ло замерзает, становится прозрачной и хрупкой, а вторая затягивается чернотой, такой плотной и вязкой, что взгляд застревает в ней, как в паутине.
— Красиво, — слова слетают с губ вместе с облачком пара.
— Я знаю, — ухмыляется этот самодовольный засранец и придвигается ближе. Берёт руку Санджи в свою и целует ледяные пальцы так, что место поцелуя словно взрывается крохотным пожаром, вспышкой сверхновой звезды. У Санджи перед глазами летают чёрные бабочки, а Ло наклоняется к самому уху и шепчет что-то вкрадчивое, пугающее до мурашек, но привлекательное и заманчивое.
Страх, сжимающий сердце острыми иглами, медленно отступает.
Они исчезают с крыши одновременно. Ло проваливается в тени, а Санджи взмывает вверх, подхваченный задирой-ветром. Улицы пустынны, но даже будь они полны народа, никто не заметит двух фигур, не спеша скользящих по запорошенной снегом дороге. В них верят, но не видят. Триста лет назад Санджи это обижало до слёз. Он умолял, просил, кружил детей и взрослых в метели, швырял им в лица снежки, но они оставались слепы и глухи. Прошло двести лет, Санджи понял, что бесполезно стучаться в запертые двери, надо искать другие пути. Он воспарял вверх, стучался в окна, оставлял морозные послания и целовал прекрасных леди в щёки. Румянец шёл им невероятно, но даже после поцелуев ледяного духа они не замечали его — и проходили насквозь, принося не физическую, но какую-то иную боль.
Ещё сто лет Санджи вместе с Аокидзи путешествовал по миру — слушал, смотрел, запоминал. Учился понимать людей, вспоминал, каково это — любить, несмотря. Пытался воскресить почти забытые воспоминания о том, как быть человеком. Всякий раз память сопротивлялась, но хватало и крох, чтобы не опустить руки.
А потом случился Ло. Кромешник. Бугимэн, тень которого стала и ужасом, и избавлением.
Он был таким же. Он и сейчас есть, в смысле, и будет всегда, даже когда сам Санджи и Земля исчезнут, но… В нём наконец-то почудился долгожданный, такой необходимый ответ. Интуитивной Санджи все эти годы тянулся к Хранителям, но ни один из них не мог понять его до конца. Развеять печать и ободрить. Слова утешения тонули в бездонной проруби, а равнодушно-насмешливое «Я не буду тебя замечать» всколыхнуло воду и вытолкнуло на поверхность. Санджи сполна наглотался ироничного яда, почувствовал на своей шкуре силу чёрного песка, а затем увидел на резко побледневшем лице свой собственный страх.
Когда сквозь Ло пробежал ребёнок.
Когда в него, Бугимэна, перестали верить.
Глупо жалеть врага. И уж тем более сочувствовать. Но не за этим Санджи ищет с ним встреч, и не потому Ло всякий раз притворяется, будто совсем не рад его видеть.
Они имитируют человеческие чувства превосходно. Не помнят или не знают, что значит доверять, любить, обижаться или надеяться, но изо всех сил стараются казаться нормальными.
— Мы слишком сильно отличаемся от остальных Хранителей.
Ло говорит тихо, по его лицу сложно что-то понять. Если бы Санджи знал его чуть хуже, то решил бы, что ему тоскливо и одиноко. Да, Ло способен обижаться, прятаться в тенях и сидеть возле стен поломанной куклой, если у него не осталось сил, чтобы насылать на людей кошмары. Он всё это может, но иногда, когда они с Санджи бредут вот так по заснеженному городу, начинает негромко рассуждать — и ничего серьёзного за этим не стоит. Никаких планов по захвату мира, уничтожению детской веры и надежды. Просто Ло хочется с кем-нибудь поговорить, кроме своих кошмаров в виде коней, собак и драконов. У него в подземных пещерах темно и сухо, а ещё безумно скучно, так что Санджи ни капли не удивлён. А ещё он не смущён тем, что Ло тянется к его руке своей, чтобы переплести пальцы.
— И?
— У нас иные роли. Мы делаем их свет ярче, сильнее. Твой смех оттеняет грусть, мои страхи напоминают о том, сколько счастья дарят простые, в общем-то, вещи. Без этого люди давно бы воспринимали рождественские или пасхальные чудеса как должное. А Фей лишился бы своих драгоценных зубов.
— Он едва не лишился их в прошлый раз, когда ты врезал ему по лицу. Зачем? Он ведь совсем кроха!
Ло корчит недовольную гримасу, словно ему в рот пытаются засунуть кислющий лимон.
— Шестьсот лет назад он был намного больше, поверь мне. Столько розовых перьев не выдерживала ничья психика. А ударил я, потому что его улыбка меня бесит. Хотя бы один зуб выпал, кстати?
Санджи вспоминает лицо Фея в тот момент, когда Ло двинул ему в челюсть, нагло ухмыльнулся и смылся через тени, и заливисто хохочет. Ему вторит вьюга, сильный порыв ветра подхватывает охапку снега и рассыпает сверху причудливой пыльцой. Волосы Ло моментально покрываются инеем.
— Даже два. Он обещал найти тебя и засунуть под самую яркую лампу, какую только достанет. На твоём месте я был бы начеку.
Снег стремительно тает, ручейки талой воды стекают по лбу и переносице Ло, собираются крохотными озёрами над обнажёнными ключицами. Что за идиотская манера ходить полуголым, словно кроме этого глухого, как сама ночь, плаща на нём ничего больше нет! А может, и правда нет. Разве что штаны, но их Санджи ни разу не видел.
— Я не помню, когда в последний раз нормально спал, — жалуется Ло вдруг и глаза его — уже серебряные — загораются древней, нечеловеческой обречённостью. — Кажется, я вовсе не сплю и не вижу снов. Даже кошмаров.
Никто из Хранителей не видит снов. Песочник говорит, что это нормально и не о чем беспокоиться, но всё равно остаётся ощущение, будто тебя жестоко обманули.
— И как это связано с моим предупреждением?
Они проходят под фонарём. Мягкий свет бросает причудливые тени на искрящийся снег, где-то на границе между «светло» и «глаз выколи» происходит странное: тени тянут худые руки к промёрзшему насквозь фонарному столбу, опутывают его, словно змеи, а затем гасят, погружая крохотный пятачок улицы в настоящую темноту. Санджи неуютно и почти страшно. Он зябко передёргивает плечами и понимает, что причина не в холоде.
Ночь — его время. В темноте он невидим, но осязаем, беззвучен, но слова его змеиным шипением добираются до ушей и царапают кромку уха острым языком. По щеке скользят едва тёплые пальцы, намного теплее, чем кожа самого Санджи. От давления ногтя на бледной коже появляется розовый след и не спешит исчезать, словно эта болезненная ласка нужна в первую очередь Санджи, а не повелителю кошмаров.
— Ну что, что ты хочешь?
А вместо ответа тьма сверкает серебряным и золотым глазом. Белеет широкая ухмылка.
— Скажи, тебе страшно?
Тени обнимают за плечи ласково, поддерживают и не отпускают. Санджи замирает в пугающих объятиях, стискивает пальцами посох до боли, а затем медленно расслабляется, чувствуя спиной уверенную, плотную темноту. Сердце у Ло не бьётся уже тысячи лет — он ведь не человек. Но и ему хочется иногда поговорить, обнять, напугать, а затем приласкать. Это его природа. То, за что все дети и взрослые мира боятся темноты.
А сама тьма боится одиночества.
— Очень страшно, — на остром плече Ло-Кромешника очень удобно. Он может, конечно, затянуть в тень и выкинуть оттуда где-нибудь в Альпах или под кроватью, чей владелец видит пятый сладкий сон, но пока чёрные руки мирно обхватывают талию Санджи, а вкрадчивый шёпот льётся в уши, убаюкивая и бодря одновременно. — Я могу даже сделать вид, будто ты страшилище жуткое и что твои глаза мне совсем не нравится. Но давай лучше помолчим.
Ло польщёно щурится, хмыкает и всё-таки уволакивает Санджи в тень.
Под погасшим фонарём остаётся чёрно-синяя изморозь, на которую пролетающий мимо Песочник косится с неодобрением, но ничего не говорит. Над его головой бешено сменяются картинки, предупреждая, чтобы оба не портили чудесную ночь другим, а в ответ ему заливисто хохочет вьюга и тени деревьев по-мальчишечьи дерзко показывают средние ветки-пальцы.